Первоноябрьский пост.
читать дальше
Чай Надежды.
В первый день ноября ко мне пришла Надежда.
Она не мялась на пороге, а стянула сапоги и уверенно зашла внутрь дома. Надежда сказала, что у меня есть зелёный чай. Он нашёлся в шкафу. Чайник вскипел быстро, но у меня уже было полкружки своего остывшего.
За окном серое небо кропило на землю редкой моросью. На столе горел светильник-тыква оставшийся после ночи. Была середина дня, а ощущение – будто конец. Конец всему.
Не осталось людей, цивилизации, и сидим мы в заброшенном разваливающемся доме. Из тёплого - свечка в фонаре, а из всего остального осталась только Надежда. Натура почти скромная, местами весёлая, где-то печальная, но безусловно полная и самодостаточная. Беспокоят вещи её обыденные, а иногда великие, и кажется, что лучшего собеседника на свете не найти.
Чай разлит по кружкам, беседа неспешная, а о чём? Какая разница? О делах нынешних, о планах на будущее, о вещах, которых мы в жизни своей не касались и не видели. Беспокоит Надежду воплощение самолюбия и гордости, с которым приходится уживаться, но она не плачет, не грустит и… не надеется. Она просто уходит к кому другому. Сегодня вот ко мне пришла.
- И ты, знаешь, я не то чтобы против, чтоб меня обнимали, но ведь не обязательно обижаться, когда мне это не нравится: жарко, неудобно, спать охота, а стоит только пошевелиться, и сразу объявляют врагом народа.
Я пью остывший чай и закусываю сырником, киваю, примеряю ситуацию на себя. Обоих её участников вижу и чувствую, и пусть и субъективно, но кажется мне, что прекрасно понимаю.
За окном жёлтые листики летят вверх, так будто сломалась гравитация, баланс масс нарушен и скоро нас унесёт в открытый космос.
Надежда пьёт горячий чай, а потом предлагает выйти покурить. Я не курю, но иду на балкон, смотрю на дом напротив.
Добрая сотня окон отвечает мне таким же рассеянным вниманием. На балконе холодно, но Надежду это бодрит. Она спокойно курит, ничуть не боясь, что пол может обвалиться, мы понесёмся вниз или, быть может, взмоем вверх как листья тополя за окном на кухне.
Я спрашиваю её, каким человеком она себя видит. Надежда докуривает и говорит, что верно она натура самодостаточная. Что её идеальный вариант жизни в квартире с котом – существом, о котором она смогла бы заботиться в полной мере. Одиночество и пустота дома её не гнетёт, ведь друзей никто не отменял. Говорит, что хочет, чтобы труд её когда-нибудь оценили по достоинству, не восприняли как родители картинку трёхлетнего ребёнка, а отнеслись серьёзно.
Я решаюсь сказать, что в моём идеальном состоянии я всегда стараюсь спрашивать с себя больше, чем с окружающих. Не всегда получается, но очень хочется быть именно таким человеком. Надежда пожимает плечами. Я бы верно смогла сказать больше, да чувствуется, что разъяснения излишни.
Мы идём пить чай дальше. Она вспоминает про чеснок, который я попросила купить. Я вспоминаю про недоваренный суп. Желудок Надежды, вдохновлённый запахом перетёртого чеснока, вспоминает про еду.
И вот с дымящейся тарелкой в руках она слушает про мой мир, кивает, вникает в его суть. Может не всё ей понятно, но она слушает меня и относится к делу серьёзно, задаёт вопросы, не всегда каверзные, я пытаюсь объяснить. Она достаёт тетрадку, что-то записывает, когда я читаю ей свои записи, пытается помочь в паре моментов, формирует представление мира и предлагает сделать карту.
Как двое демиургов мы осматриваем заготовку вселенной, стараясь на зачаточной стадии отыскать изъяны, исправить мелочные недостатки способные, вырасти в огромные трещины. Среди разрушенного мира со сломавшейся гравитацией, в неверном свете почти прогоревшей свечи, мы чертим карту, передвигаем горы, поднимаем острова из моря, опускаем плато.
Когда очередная волна прошлась по миру, изменив его строение, уточнив особенности народов, его населяющих, Надежда предлагает пройтись. И мы идём, обсуждая по дороге уже её мир. Взвешенный и печальный, но очень правильный, он выстроен крепко, выточен из тёмного камня. Осталось лишь найти время распылить его на страницы человеческих книг.
Мир вокруг нас будто ненастоящий. Вид у него как из-за запотевшего стекла. Ни намёка на солнце, только на западе небо немного краснее и светлее, чем на востоке. Идём по единственной дороге в парке. Деревья, фонари и люди держатся на почтительном расстоянии, а два скромных созидателя шагают и обсуждают людей и нелюдей выдуманных, доходят до конца парка, разворачиваются и возвращаются обратно, говоря уже о старых кофтах, светящихся собачьих ошейниках, о парке, в котором нужно ещё как-нибудь побродить.
- Ты если хочешь, ночевать оставайся, - говорю я.
Но Надежда мотает головой. Ей завтра на работу, да и дома быть никого не должно, так что мозг ей колупать не будут.
- Вот знаешь, - продолжаю я, - смотрю на всё это и думаю: все эти ссоры они ж такие малозначительные. Так и хочется сказать: «ну ребят, ну вы ж, ну… ладно».
Она смеётся и говорит, что ей нравится, как я построила фразу. Мы идём в метро.
Когда я возвращаюсь домой, за окном в тёмной ночи горят живые окна соседних домов. Свеча давно погасла. На столе стоит большая кружка с недопитым чаем Надежды.
Я сажусь за стол, пью её чай, строю мир, пишу чужие судьбы. Я не питаю надежд, что кто-то оценит по достоинству мой труд, но Надежда всё равно не оставляет.